Константин Георгиевич Паустовский о матрёшке написал рассказ “Толпа на набережной”. В 1958 году рассказ был опубликован в журналах “Москва” и “Мурзилка”.
Нашёл оригинал журнала “Мурзилка”:
Почему-то в журнале рассказ заканчивается не так, как написал Паустовский, поэтому вот его завершающая часть:
Вот, собственно, и все, что случилось в то утро с матрешкой в Неаполитанском порту, если бы не некоторое добавочное обстоятельство. Они принадлежит к тому ряду явлений, какие, может быть, существуют только в нашем воображении и являются плодом наших желаний. Но, несмотря на это, они действуют на дальнейшее течение наших дней с неотразимой силой.
Девочка исчезла, забыв напоследок попрощаться со мной. Эту ее ошибку исправила все та же молодая крестьянка в синей юбке с оборками. Она снова обняла меня, снова ласково прижалась смуглой пылающей щекой к моей щеке и сказала, но теперь уже вполголоса и смущенно:
— Аддио, мио каро синьоро!
Она тотчас убежала вместе с другими продавщицами к своим корзинам с цветами, а у меня на щеке остался горьковатый и тягучий запах ее лица. Он был похож на запах лаванды.
Он был удивительно стойкий, этот запах, держался несколько дней и исчез только в Риме, куда я ездил на несколько дней из Неаполя. Может быть, я так долго слышал этот запах только потому, что мне этого очень хотелось.
Когда поезд Неаполь-Рим, поминутно пытаясь сорваться с рельсов и обрушиться в желтые ущелья Апеннин, мчался к Риму, я смотрел в окно на маленькие горные города и думал, что каждый из них мог быть родиной этой крестьянки.
То были очень старинные города на вершинах гор, зубчатые крепости, обнесенные выщербленными стенами. Там позванивали колокола угрюмых соборов, где, может быть, светились в полутьме алтарей божественные фрески Джотто или самого Рафаэля.
Белые — петлисты и пустынные — дороги подымались к этим городам из выжженных засухой долин. По этим дорогам семенили ослы. Лучше всего были видны их темные уши. Тоненькие ослиные ноги сливались с цветом шиферной пыли, потому из было нельзя рассмотреть.
Я представлял себе эти города, узкие улицы около высохших от старости фасадов, пестрые вывески кино и треснувший мрамор разрушенных фонтанов, узловатые оливы в садах, как бы отлитые из ноздреватого олова, и думал, что, может быть, вот в таком городке у меня уже есть близкое сердце — такое же нежное, как теплота маленькой зардевшейся щеки. И если мне в жизни будет особенно тяжело, то это простодушное сердце никогда не откажет мне в помощи и утешении.
Я был уверен в этом. И эта вера бесконечно облегчала жизнь.
На обратном пути поезд из Рима пришел в Неаполь поздней ночью. В открытое окно вагона дул теплый морской ветер с привкусом нефти. В узких домах вдоль полотна было, конечно, темно, и только в ярко освещенной будке стрелочника сидел на подоконнике и играл на мандолине юноша с бакенбардами и лицом Ива Монтана.
Это было мое последнее впечатление от Неаполя.
Поезд подали на мол прямо к пароходу. Пароход тотчас отчалил. С палубы в свете неестественно ярких фонарей было видно то место на набережной, где днем сидели продавщицы. Я всматривался в него, стыдясь сознаться самому себе, что жду чуда, жду, что на пустынной мостовой появится молодая крестьянка с синей юбке с оборками и побежит по молу вслед за пароходом, уже медленно резавшим стальным носом мрак ночи и черную воду залива.
На мгновенье мне даже показалось, что я вижу вдали неясную женскую фигуру. Но это была одна из тех легких теней, какими полны портовые ночи.
Я просидел на палубе до рассвета, пока не открылись в слабо голубеющих и необъятных водах огни Сардинии.
Рассвет я встретил с сожалением. Я знал, что каждый день будет удалять от меня прошлое и погружать его в темноту так же медленно и верно, как иссякает в зрительном зале перед спектаклем электрический свет.
Когда в 1963 году в Советском Союзе проводился опрос о самом читаемом в нашей стране писателе, таковым был назван Паустовский.
К.Г. Паустовский четырежды был номинирован на Нобелевскую премию по литературе (1965, 1966, 1967, 1968). Но так и не получил ее. Хотя за него голосовал и король Швеции Густав VI Адольф, полное имя – Оскар Фредрик Вильгельм Олаф Густав Адольф.
Константин Георгиевич не был лауреатом ни Сталинской, ни Ленинской премий. Но трудно вспомнить писателя более популярного тогда в Советском Союзе, чем Паустовский.
Вознесенский, Евтушенко, Рождественский и Высоцкий – стихи о матрёшке
Интересно, что К.Г Паустовский спас от закрытия (из-за спектакля “Пугачев”) Театр на Таганке.
Он отправил письмо Председателю Совета Министров СССР Алексею Косыгину.
Из секретариата Косыгина позвонили немедленно, соединив с Алексеем Николаевичем.
“С вами говорит умирающий Паустовский, — сказал писатель. — Я умоляю вас не губить культурные ценности нашей страны. Если вы снимете Любимова, распадется театр, погибнет большое дело”. Театр не тронули.
Есть известный портрет Паустовского, сделанный Ф. Халсманом для первого американского издания ”Повести о жизни” Константина Паустовского. По рассказам родственников писателя, американский фотограф прибыл в Тарусу на огромной машине с бригадой помощников. Они снимали Константина Георгиевича целый день. Но на тех фотографиях писатель везде серьезен, если не сказать мрачен.
Я же хотел найти улыбающегося Паустовского. С трудом, но нашел. Видимо, это из семейного архива.
А ведь похожа на матрёшку его жена)
Интересно, что в начале рассказа есть такой абзац:
Возможно, не все представляют себе, что такое матрешка. Это деревянная кукла, похожая на ваньку-встаньку. Изображает она русскую крестьянскую девушку. Матрёшка внутри пустая, выдолбленная и легко разнимается на две части. Внутрь матрёшки вкладывают несколько меньших матрёшек, располагая их по росту.
То есть, как я и писал здесь, в те годы матрешка не была столь известна как сейчас.
Странно, что в современных изданиях рассказа описание матрешки отсутствует. Возможно, редакторы считают, что лишнее написал писатель о матрёшке, ни к чему так про то, что и так все знают. Но это эти редакторы не знают историю матрёшки.
Так что читайте оригинал здесь, на сайте.
